ском фронте. Фракция социал-демократов меньшевиков планировала голосовать и против формулы Н.В.Чайковского, так как не находила там «мужественного слова» ни о мире, ни о земле, а только нападки на демократические организации и угрозы репрессиями. «Если наша формула не пройдет, мы будем поддерживать формулу с.-р. с оговоркой, что передачу земли народу мы понимаем так, что в ведение земельных комитетов не будут переданы все земли, а исключительно земли помещичьи»214.
Последней по мотивам голосования выступила П.Н. Шишкина-Явейн от Лиги равноправия женщин, заявившая о присоединении к формуле Н.В.Чайковского215.
Выслушав все речи по мотивам голосования, Совет республики перешел к голосованию формул перехода. Формула меньшевиков-интернационалистов, голосовавшаяся первой, была отвергнута большинством всех против 42. Не прошла также формула левых эсеров: «против» — большинство, «за» — 38. Формула социал-демократов (объединенных) также не получила поддержки большинства.
Формула Н.В.Чайковского сначала была принята большинством 141 голоса против 132 при 6 воздержавшихся, но при повторном голосовании путем выхода в двери — отвергнута большинством 139 голосов против 135 при 1 воздержавшемся.
Последней голосовалась формула правых социалистов-революционеров, отвергнутая большинством 127 против 95 при 50 воздержавшихся.
Таким образом, Предпарламент по вопросу об обороне не принял ни одной из предложенных формул, и председатель Н.Д.Авксентьев предложил просто перейти к следующему пункту повестки — обсуждению заявления министра иностранных дел. Кафедру занял П.Н.Милюков, присоединившийся к мнению М.И.Терещенко о связи между вопросами обороны и вопросами внешней политики. «От вождей революционной демократии мы привыкли слышать, что дважды два — пять, и мы с громадным удовольствием услышали от них, что дважды два — четыре: становится общепризнанным, что оборона государства — главнейшая задача момента, что для ее успеха необходима дисциплина в армии, порядок в стране, что необходима сильная власть.
Однако в области внешней политики до сего времени пользуется достаточной популярностью взгляд, претендующий на связь с интернационалом, а в действительности являющийся продуктом перегретой атмосферы, в которой вращается наша эмигрантская кружковщина.
Сторонники этого взгляда искренне верили, что распад в России приведет к распаду всего буржуазного мира, и с этой точки зрения они спокойно говорили, что в разгар войны солдаты долж
181
ны уйти из окопов и бороться не с неприятелем, а с помещиками и капиталистами»216. В качестве примера П.Н.Милюков приводил доклад Ю.О. Мартова (Цедербаума) на Кинтальской конференции и заявления министров-социалистов о целях их вхождения в кабинет — не для установления социального мира, а для ведения классовой борьбы. «Германские социал-демократы смотрели на этих господ с нескрываемым презрением, но они решили, что для России это годится, и послали сюда проповедника всеобщего мира (слева раздались протестующие возгласы: финляндские деньги). Вы недавно получили список тех господ, которые приехали сюда этим путем, и в этом списке есть имена сидящих здесь.
Формула нашей революционной демократии весьма проста: нужно заявить союзникам: "нам ничего не надо, нам не за что сражаться", — тогда наши противники заявят то же самое и братство народов станет свершившимся фактом»217.
Милюков отметил, что ни Церетели, ни Керенский до сих пор не отреклись от Циммервальда, между тем поездка делегатов Совета за границу показала яркое расхождение чисто социалистических лозунгов с требованиями жизни. Оратор критиковал наказ Скобелеву, назвав его «продуктом официального лицемерия». «Мы не понимаем положения М.И.Скобелева. Что он будет делать в качестве члена правительственной делегации: молчать или высказывать мысли, диаметрально противоположные тому, что будет говорить министр иностранных дел. Единственный выход из положения —
OtQ
совсем не посылать такого делегата» .
Содержание наказа Милюков разделял на три концентрических круга мысли: общепацифистские, стокгольмские, или голландско-скандинавские, и чисто советские. Общепацифистские идеи он разделял, так как всегда был противником войны. Специфически-стокгольмские идеи сводились к тому, что никто в войне не виноват и мир должен быть в ничью, в формуле «без аннексий и контрибуций», в отказе от экономической борьбы. Союзники России никогда не соглашались с этими формулами, даже Вильсон отошел от позиции мира в ничью219. Милюков продолжал: «Однако влияние советских деятелей довольно сильно и за границей, и внутри страны: лицом к лицу с революционной демократией министр иностранных дел отказывается говорить о чести и достоинстве России и только вполголоса говорит о национальных интересах России.
Перехожу к третьему кругу идей — советских. Сравнивая Наказ с обращением Стокгольмского комитета, мы увидим, что тезисы этого обращения были пересмотрены для русского Наказа в двух направлениях — в направлении утопизма и в духе германских интересов»220. Последние слова оратора вызвали шумные протесты слева. Обращаясь к Милюкову, председатель заметил, что, по его
182
мнению, никто из присутствовавших и вырабатывавших этот Наказ не стремился пересматривать его в духе германских интересов. Милюков, стараясь не оскорбить никого лично, стремился доказать, тем не менее, свою правоту. Он говорил об утопичности требования заключения мира через парламентских представителей и начала мирных переговоров сразу после отказа противников от насильственных действий. Наивным ему представлялось требование заключать мир не иначе, как на конгрессе с участием нейтральных стран. Ссылаясь на книгу под названием «Стоите ли вы за Россию», изданную лигой инородцев в Стокгольме и Лозанне, П.Н. Милюков заявил, что ненависть к России, которой пропитана эта книга, имеется и в Наказе Скобелеву. «Ведь и Наказ Скобелеву начинается с полного самоопределения Литвы и Латвии»221.
Эта часть речи Милюкова вызвала негодование на скамьях левых. Оттуда раздавались крики: «Ложь!», «Клевета!» Оратор между тем продолжал: «Так расправляется Наказ с Россией. С союзниками он церемонится еще меньше. Наказ Скобелеву более снисходителен к Германии, чем Стокгольмский документ, и в вопросе об Эльзасе-Лотарингии, и в вопросе о возмещении Бельгии за убытки. Сейчас, когда Италия несет на своих плечах тяжелое наследство нашей неурядицы, Наказ предлагает итальянским областям Австрии автономию. (Шум слева.) Наказ предоставил полное самоопределение Добрудже, умолчав о Трансильвании, ибо русский радикализм доходит только до границ Австро-Венгрии. Относительно Сербии Наказ умалчивает об объединении юго-славян и говорит только о доступе к Адриатическому морю и об автономии Боснии и Герцеговины»222.
Милюков остановился также на истории с Отто Бауэром, заявив, что преступление левых в этом вопросе началось тогда, когда левые заставили Министерство иностранных дел обменять Бауэра на русского инвалида. Заканчивая критику Наказа, оратор пришел к выводу, что русский Наказ неизменно принимал сторону германского решения вопроса. «На нем крепко прикреплена германская марка <...> Идеология Совета р. и с. д. принесла русским интересам громадный вред, парализовав власть правительства и во внешней, и во внутренней политике. Хорошо уже то, что в вопросе о Курляндии и Литве, в вопросе об обеспечении возможности экономического развития министр не идет за Советом»223.
По мнению Милюкова, Парижская конференция могла только ухудшить положение. Поскольку соглашение с союзниками предусматривало вопрос о проливах, не имело смысла пересматривать это соглашение во вред России. «Я утверждаю, пересмотр соглашения не навязывается нам никакой объективной необходимостью. Он навязан исключительно советской идеологией, тем заявлением,
183
которое постоянно здесь повторяется: «надо, чтобы солдат знал, за что он борется и тогда он будет бороться». Это правда, солдат не знает, за что он борется, но вы ведь ему теперь сказали, что не за что бороться, что наших национальных интересов нет и что мы боремся за чужие интересы <.. .> Так опровергните и скажите, что у него есть за что бороться не для Франции и для Англии, а для России»224. Текст Наказа Скобелеву не мог успокоить или утешить солдата. Те, кто хотел таким способом заставить его бороться, не понимали дела или лицемерили, считал Милюков.
Во внешней политике реальными признавались только задачи, опиравшиеся на военную мощь, т. е. задачи союзников России, потому что там реальная мощь имелась. Милюков закончил свою речь здравицами в адрес доблестных союзников, «света человечества» — передовых демократий Запада и особенно нового бодрого союзника — Америки, «которая неустанно готовит средства вооружения и новые легионы воинов, с которыми, даже если мы будем ослаблены в конец, дело человечества все-таки будет выиграно»225. Заключительное приветствие Милюкова вызвало бурные аплодисменты, перешедшие в длительную и шумную овацию, в том числе слева.
Было решено, что следующее заседание Предпарламента должно состояться в пятницу, 20 октября, в 11 часов утра.
Кроме того, в канцелярию общего собрания поступило заявление № 2 32-х членов Временного совета об обращении к министру-председателю в порядке ст. 11 Положения о Временном совете Российской республики, с вопросом о том, предполагает ли Временное правительство внести на рассмотрение Временного совета проект положения о земельных комитетах. Первым подписавшимся значился Н.Н. Гиммер (Суханов). Поступили также заявления об отказе от звания членов комиссии: а) продовольственной — Векилова и б) по выработке мер для укрепления основ республиканского строя и борьбы с анархией и контрреволюцией — Каменского226.
В канцелярию Совета республики поступали сообщения о весьма противоречивом отношении населения к Временному правительству. Так, например, в телеграмме от 19 октября вновь избранное уездное земство г. Луги доводило до сведения земской группы Предпарламента, что оно готово всемерно поддерживать Временное правительство в его борьбе с гибельными для свободы России выступлениями безответственных лиц227.
20 октября заседание Предпарламента открылось с опозданием, около 12 часов, и после сообщения председателя о поступивших очередных делах перешло к продолжению прений по внешней политике, начатых на пленарном заседании 18 октября.
Первым занял трибуну представитель фракции РСДРП (объединенной) Ф.И. Дан (Гурвич). Он заявил, что речи министра ино
184
странных дел с величайшим нетерпением ожидала вся страна и особенно российская армия, имевшая на четвертый год войны право знать, за что она воюет. Дан считал, что признаки разложения армии в гибельных для страны формах были очевидны и называл это явление естественным, так как эта война с самого начала не была народной. Имущие классы народными руками и народной кровью решали свои споры, в особенности в России, где имущие классы не могли привести в оправдание войны даже те империалистические мотивы, которые существовали у господствующих классов других стран. «Наше участие в войне было преступлением царизма, искавшего себе спасение от надвигавшейся революции, и имущих классов, выкинувших лозунг "Великой России" не потому, что это вызывалось потребностями капиталистического развития, а в целях отвлечения внимания демократии от вопросов внутренней политики. На этом пути они тоже искали спасения от революции, пытаясь разрешить внутренние вопросы путем участия России в международной свалке.
Понятно поэтому, что наша революция для широких народных масс и для армии была революцией против войны за скорейшее достижение мира. И господствующие классы обнаружили полное непонимание психологии народных масс, понимая эту революцию как революцию за лучшее ведение войны»228. Дан отмечал, что не слабость, не разложение российской армии диктовали ей желание мира, а, наоборот, неудовлетворенное стремление к миру усугубляло разложение армии. Не называя это явление специфически русским, он говорил о явлениях разложения во всех армиях воюющих стран, в том числе и у немцев.
С этим утверждением была не согласна правая часть зала, считая, что сведения о недовольстве в других армиях раздувались намеренно. Дан возражал, настаивая, что буржуазной печатью и многими командирами раздуты факты разложения в русской армии. По его словам, социал-демократы меньшевики всегда понимали, что, пока ведется война, необходимо поддерживать армию в боеспособном и организованном состоянии. Если за время революции армия не распылилась, считал Дан, то заслуга в этом принадлежала революционной демократии, «которая одна только работала над организацией нашей армии. Это заслуга армейских комитетов,
224
корпусных, дивизионных и полковых» .
На последовавшие возражения и крики справа о том, что без них армия прекрасно бы обошлась, оратор ответил: «Если бы не было этих комитетов, то у нас вообще не было бы армии, так как у нас может быть только революционная армия <...> Со времени революции только революционная демократия энергично заботилась об армии, для имущих же классов их организации были лишь
185
средством для перехода власти. Поэтому после революции деятельность их замерла, и эти организации стали местом, где укрывались люди, не желавшие проливать кровь за отечество»230.
Революционная демократия, ведя работу по укреплению армии, говорил Дан, с первых дней войны ни на минуту не прекращала своей деятельности для достижения мира, и одним из первых актов Совета рабочих и солдатских депутатов было воззвание 14 марта. «Вся наша работа была направлена на создание и расширение объединения трудящихся всех стран. Во имя этого объединения мы продолжали и продолжаем работать над созывом международной социалистической конференции»231. Дан критиковал политику Милюкова, обвиняя его в невнимании к стремлениям народных масс и армии, продолжении националистической, шовинистической линии, оставленной старым режимом. Именно эта политика, считали меньшевики, нанесла удар российской армии и способствовала анархии внутри страны.
Весь дипломатический персонал, считали меньшевики, был оставлен в том же виде, как и при царском режиме, поэтому они не могли быть уверены, что благие намерения министерства доходили до тех мест, где эта политика должна была претворяться в дело. «Отношение дипломатического персонала к политическим эмигрантам в девяти случаях из десяти таково же, каким оно было, когда чуть ли не половина русских консулов состояло в то же время агентами департамента полиции»232.
Относительно Стокгольмской конференции Дан согласился, что с формальной и юридической точек зрения она являлась частной, созываемой известными группами демократии. Однако он считал целесообразным для правительства, если оно желало опираться на русскую и мировую демократию, оценить эту конференцию как важное событие. «Я должен констатировать, что правительство в недостаточной степени содействовало созыву Стокгольмской конференции, и мы вправе спросить министра, намерен ли он на междусоюзнической конференции требовать, чтобы всем социалистическим партиям была предоставлена возможность участия в Стокгольмской конференции.
Дав в мае и повторив в июле обещание созвать междусоюзническую конференцию, наше правительство слишком мало сделало для выполнения этого обещания. Теперь, когда конференция должна состояться на днях, мы не слышали от Министра иностранных дел ясного ответа на вопрос о целях конференции. Между тем, французская печать и английский министр иностранных дел заявляют, что ни пересмотр договоров, ни определение целей войны не входят в программу конференции. Перед самой поездкой на кон
186
ференцию мы должны получить ясный ответ на вопрос, зачем мы туда едем» .
С точки зрения Дана, в речи министра иностранных дел отсутствовала демократичность и революционность позиции, которая могла бы обеспечить России успешность ее политики мира. «Россия в речи Милюкова — это какая-то бедная родственница, живущая благодеянием чужого благородства и недостаточно это благородство оплачивающая <...> Я не знаю, какая марка привешена к этому выступлению — германская или какая-нибудь другая, но что эта марка не русская, не революционная — это очевидно» .
Высоко ценя союзные демократии, меньшевики желали демократического союза с ними для демократических целей, но утверждали, что революционная Россия имела свои огромные плюсы. Во-первых, стоявшая на фронте армия, сдерживавшая громадную австро-венгерскую армию. Во-вторых, будущее страны, сбросившей оковы царизма, «благодаря этому мы и сегодня можем говорить не как бедная родственница, а как равноправные хозяева»235. В-третьих, моральный вес российской революции. История идет к тому, считали меньшевики, что сами народы будут решать свои судьбы и видеть своего знаменосца в русской революции.
Социал-демократы меньшевики надеялись также, что мировая демократия, зная об этих плюсах, заставляет правительства имущих классов все более становиться на сторону мира. «Представительства, которого добилась демократия на междусоюзнической конференции, — это факт, который должен пробить брешь в затхлых дипломатических канцеляриях. Наш тов. в английской палате общин уже возбудил вопрос о праве английского рабочего класса на такое же представительство. Мы уверены, что этот пример распространится по всем странам воюющей Европы <.. .>
Подобно министру иностранных дел, мы признаем желательным, чтобы делегация русского правительства представляла одно целое, но это целое должно быть революционно-демократическим (аплодисменты слева), стоящим на революционно-демократической платформе. И пусть все знают, что делегат демократии не будет простым чиновником дипломатической канцелярии. Он поедет либо как представляющий революционно-демократическую платформу, которую должно представлять все наше правительство, либо как самостоятельный представитель революционной демократии»236.
Что касалось Наказа Скобелеву, то революционная демократия сообщала всем, имевшим возражения против него — юго-славянам, представителям трудящихся классов и другим, — что она не рассматривала его как ответ на все вопросы национального угнетения, существовавшие на свете. Демократы полагали, что исправле
187
ние всех колоссальных исторических несправедливостей — дело не войны, а народных революций. Они призывали все угнетенные национальности освобождаться своими собственными силами и быть уверенными, что демократии других стран их поддержат.
Дан, стремясь произвести большее впечатление на аудиторию, использовал в своей речи образность и сравнение. «Те, кто ставят вопрос иначе и думают при помощи войны удовлетворить все национальные притязания, ярко показывают, что это только предлог для затягивания войны. Тут странным образом дворянин Милюков сходится с дворянином Лениным, так как последний говорит то же самое: будет воевать до тех пор, пока не разрешим все вопросы национального угнетения. Но дворянин Ленин все-таки выгодно отличается от дворянина Милюкова — он говорит на языке русском, а не готтентотском, который говорит: "что хорошо для меня, то плохо для моего соседа"»237.
Относительно пункта о Польше, Литве и Латвии позиция революционной демократии состояла отнюдь не в отстаивании для Литвы и Латвии такой же независимости, которая уже была возвещена для Польши. Они уточняли, что самоопределение не есть независимость и доказывали всем народам, населявшим Россию, что для успеха классовой борьбы всех трудящихся выгодна связь с великой революционной Россией. Такой же позиции они собирались придерживаться и в отношении Литвы и Латвии, надеясь найти отклик в трудящихся классах. «Ибо, когда литовский сейм провозгласил желательность отделения Литвы от России, во главе этого движения оказались не трудящиеся классы Литвы, а кадет Ичас. Революционная внешняя и внутренняя политика есть самое лучшее средство противодействовать отделению национальностей, поддержанному кадетами, отделению, на котором спекулирует Германия»238. Подтверждалось также требование опубликования союзных договоров, о котором ничего не было сказано министром иностранных дел.
Наконец, заявил Дан, с кафедры Предпарламента упорно замалчивался пункт, составлявший душу Наказа — вопрос о декларировании всеми союзными державами своей готовности немедленно приступить к мирным переговорам, как только все страны дадут в принципе свое согласие отказаться от насильственных захватов. Революционные демократы считали, что это требование выражало все чаяния и сущность российской революции, «которая с первого дня была революцией мира, но мира справедливого, а не того позорного, который нам старался навязать Милюков»239. Они утверждали, что, если российская дипломатия использует весь моральный авторитет революции, у нее найдутся еще силы продвинуть вперед дело справедливого мира.
188
Именно такой политики, с точки зрения меньшевиков, ждали страна и армия от министерства иностранных дел. Сохранялись надежды, что такая политика свяжет Временное правительство с российской и союзными демократиями, сможет пробить брешь в идеологии, державшей в плену широкие слои трудящегося населения и армию Германии. Только такая политика, считали социал-демократы, дала бы армиям уверенность, что кровь их льется только для обороны страны и скорейшего достижения мира.
П.Л. Лапинский-Левинсон (нац. организации, поляки; ППС-левица [Польская социалистическая партия — левица]), заняв в свою очередь кафедру Предпарламента, указал на крупную ошибку утверждавших, будто целью революции являлась победа в текущей войне. «В действительности, главным источником революции именно было безмерное утомление бессмысленной войной солдатских, крестьянских и рабочих масс. Если русская революция внесла во всемирное историческое достояние человечества что-нибудь оригинальное, существенно новое, то это произошло именно в тот момент, когда волна народного возмущения смела правительство Гучкова и Милюкова, потому, что в тот момент революция направила свое острие не только против устоев старого режима, но и против современного мирового империализма»240.
Оратор сожалел, что благодаря коалиционному строению власти внешняя политика революционной России также оставалась в оковах союзного империализма. Это выразилось в отношении к Стокгольмской конференции и в оттягивании союзнической конференции, которая должна была пересмотреть империалистические цели войны. Такая политика привела страну к безвыходному ужасному положению: неприятельские войска — в нескольких сотнях верст от революционной столицы, армия расстроена и разложена, в стране всеобъемлющая экономическая разруха. Страна и революция — на краю гибели.
Причину создавшейся ситуации Лапинский-Левинсон видел в империалистической войне и в тех, кто толкал страну на гибель ради удовлетворения союзных империалистов, которые также изверились и нечего особенного от России не ждали. Международное положение оратору представлялось ясным. Немецкий империализм все время был направлен не на восток, а на запад, и когда он почувствовал себя частично разбитым, он обратился на восток, по адресу России. С пустыми руками немецкий империализм не мог вернуться к массам, также подвергнутым сомнениям, и потому немецкое правительство было вынуждено пойти на какой-нибудь захват.
Опасность революции в Германии, в свою очередь, способствовала этому. «Ведь русская революция хотя и с трудом, но развивалась и становилась грозной опасностью для мирового империализ
189
ма господствующих классов, которые стремятся задушить революцию. Прочтите хотя бы «Тайме», чтобы в этом убедиться. Вот что говорит петроградский корреспондент: «.. .быть может пришествие большевистского правительства — необходимый недуг, сквозь который России придется пройти, пока ядро народа не поймет, что большевики являются теми контрреволюционерами, которые работают рука об руку с врагами России и тайными агентами старого режима (голос справа: верно)»241. Далее Лапинский-Левинсон привел следующую выдержку из «Тайме»: «Мы достаточно осведомлены на счет большевиков, чтобы учитывать, что методами мирного воздействия страна никогда не будет освобождена от их зловредного влияния. (Верно! — шумят справа.) Против них имеется только одно лекарство: Керенский указал на него, когда предложил ген. Корнилову отправить кавалерийскую дивизию в Петроград для усмирения большевиков. (Верно! — кричат справа.) Свист картечи явится единственным лекарством»242.
Оратор обрушился с упреками на представителей правой части зала, настаивая, чтобы они не смели поддерживать подобные планы — настоящие стремления империалистических кругов. Он утверждал, что большевики — это только псевдоним, под которым разумелся рабочий класс. Британский империализм также ощущал опасность русской революции и был вынужден ускорять конец войны, увеличивая опасность заключения мира за счет России или затягивания войны англо-американским империализмом. С этой войной связывалось много различных планов. Франция, в частности, пыталась навязать в качестве довольно популярной цели отвоева-ние Эльзаса-Лотарингии.
Лапинский-Левинсон критиковал позицию руководителей российской внешней политики, стремившихся убедить союзников в способности России ждать до весны и затем начать новую кампанию. Он высказывался в поддержку обращения к союзникам с требованием согласия на начало мирных переговоров на основаниях, указанных русской революцией. «Впрочем, мы не тешим себя иллюзией, прекрасно знаем, что наше Временное правительство такой политики не поведет. Мы не тешим себя иллюзией, что Терещенко примет к сведению те указания, которые дает ему левый сектор революционной демократии. И поэтому мы откровенно говорим здесь перед всей страной: это Временное правительство, в составе которого находится настоящий министр иностранных дел, не пользуется нашим доверием и не пользуется доверием революционной демократии. (Аплодисменты слева.) Ту политику, о которой мы говорим, может вести только подлинное правительство демократии, а не коалиционное правительство. На другой день после того, как вспыхнула революция, когда мы еще не успели в запломбирован
190
ных вагонах приехать в Россию, мы сказали в Циммервальдском манифесте: или война убьет революцию или революция убьет войну. Но если будет продолжаться то положение, которое создалось теперь, то получится нечто третье, нечто худшее: произойдет процесс немедленного и постепенного их гниения, распада революции и войны. Вот этого не должно случиться, и поэтому я кончаю словами: да убьет революция войну. (Аплодисменты слева.)»243
После последовавшего затем перерыва первым трибуну Предпарламента занял А.К. Дживилегов, выступивший от имени армянской группы. Высказываясь за разрыв иностранной политики со старых позиций по отношению к армянскому народу, он был чрезвычайно категоричен: «Долг русского народа помочь Армении добиться полной автономии. Свободная Армения должна быть образована решением международного конгресса, от которого армяне надеются получить вечный нейтралитет, подобный швейцарскому»244.
П.Б. Струве отметил в своей речи, что перед Советом республики стоят две задачи: давать разумные советы правительству и влиять на мнение страны. После целого ряда резких выпадов влево оратор перешел к вопросу о целях войны, которые определялись тем, что неприятелем была занята значительная часть русской территории. «Необходимо прекратить вредные разговоры о целях войны. Революционная демократия стучится во все двери, выпрашивая мира, и всюду получает отказ. И это неудивительно: кто выпрашивает мира, тот получает его тогда, когда более сильный ему его продиктует. Объяснение нашего тяжелого положения заключается в той утопической пропаганде мира, которая началась в стране с первых же дней революции. Ничего подобного не могло произойти ни в Германии, ни в союзных странах.
Не правы те, кто говорят, что в союзных странах война ведется империалистическими правительствами, а не народом, и мы должны разоблачать и клеймить этот обман»245.
Германские социал-демократы, по мнению оратора, являлись прежде всего немцами и добрыми буржуа, и Струве утверждал поэтому, что русская революция, разложив русскую армию, лишь разожгла аппетиты германского империализма. «Единственный инструмент мира — армия, и прав был министр иностранных дел, говоря, что сейчас мы дальше от мира, чем были в начале революции.
Наша программа — неприкосновенность и целость нашей территории, и только власть, которая будет стоять на почве такого понимания войны, будет пользоваться нашим признанием»246.
Тезис о том, что война ведется Россией ради интересов союзников, Струве считал утверждением германского происхождения: Германии было выгодно расколоть коалицию. Германия напала на
191
Россию, так как боялась будущего роста России. «Отсюда следует, что мы прежде всего защищаем самих себя. Германский удар на Россию не удался, так как русская армия была обучена и дисциплинирована. Это показал славный галицийский поход, одного из доблестных руководителей которого мы имеем в нашей среде»247. При этих словах оратора правая часть зала встала и устроила шумную овацию по адресу генерала М.В. Алексеева.
Слева раздались вопросы об отношении к генералу Л.Г. Корнилову. П.Б. Струве ответил, что Корнилов бежал из германского плена после смертельных ран, «и имя его мы признаем честным, что бы ни говорили. (Сильный шум слева.) И за это честное имя мы отдадим нашу жизнь»248.
Оратора прервал сильный шум и протесты слева. Раздались голоса, требовавшие, чтобы председатель призвал П.Б. Струве к порядку. «Бонапартист-Струве», — кричал Ю.О.Мартов с места. Председатель призвал Мартова к порядку. В ответ на это Н.Н.Суханов закричал: «Пусть он скажет, оскорблен он или нет». Продолжая свою речь, П.Б. Струве проводил аналогию между корни-ловским заговором и действиями Украинской Рады. После революции, говорил он, начались плачевные уступки новой власти и оргия большевистско-интернационалистской пропаганды. Под бурные аплодисменты справа оратор характеризовал большевизм как смесь «интернационалистического яда со старой русской сивухой». В доказательство такой характеристики Струве цитировал статью Горького и черносотенную прокламацию. Этот прием оратора вновь вызвал шумные протесты слева.
Струве считал неверным утверждение, что утомление от войны вызывало в широких массах стремление от войны избавиться. Война произвела глубокое изменение экономических отношений, и революционная ликвидация войны ввергла бы массы в испытания более тяжкие, чем испытания, налагаемые войной. «Царящая у нас анархия — прообраз того, что должно дать внезапное прекращение войны, и я утверждаю, что утомление, вызванное революцией и анархией, больше того утомления, которое вызвано войной.
В некоторых буржуазных кругах ошибочно полагают, что мир спасет нас от анархии. Этим я прямо скажу: не основывайте вашего отношения к войне на мелких и жалких соображениях внутренней политики. Я нисколько не стыжусь того, что ни прямо, ни косвенно никого не призывал к этой революции, ибо революцию в условиях войны я считал и считаю несчастьем русского народа. Я ненавижу анархию, но ценою мира, недостойного России, не желаю покупать избавление от нее»249.
Несмотря на антиреволюционную патетику своей речи, Струве в конце указал на то, что является сторонником передачи власти в
192
левые руки. «Но это невозможно, так как немедленно привело бы к государственному банкротству и военному разгрому России»250.
По утверждению В.М. Чернова, занявшего затем трибуну Предпарламента, русская революция родилась со словами мира на устах и провозгласила новую внешнюю политику. «Теперь мы имеем дело с попыткой ликвидации ее, и только что сошедший оратор нисколько не удивил меня, когда излагал всю опасность, которой грозит нам мир. Быстрое прекращение войны, говорил он, угрожает экономической катастрофой. Но если вспомнит, что в органе, который редактируется только что сошедшим оратором "Русской Мысли" говорилось, что если бы этой войны не было, то ее следовало бы выдумать, то станет ясным, почему они боятся мира и открыто желали бы оттянуть его»251.
Однако вся глубина непонимания новой России выразилась, по мнению Чернова, в речи Милюкова, который радовался тому, что самый вопрос об условиях мира не будет обсуждаться на Парижской конференции. «Разбирая здесь цели войны других государств и сравнивая их с мирными лозунгами Советов рабочих и солдатских депутатов, Милюков произнес поистине бессмертную фразу: "Во всяком случае мы скорее будем подражать немцам, чем Совету рабочих и солдатских депутатов". Позиция — достаточно слабая — бороться с немцами, копируя их и будучи лишенным возможности отрицать, что мы их копируем. Все же в настоящий момент, когда мы обсуждаем вопрос о созыве мирной конференции, чрезвычайно характерно отметить с их стороны частичное признание необходимости перейти к мерам демократического контроля. Но, говорят нам, демократический контроль — это не значит проститься с режимом демократических тайн. Однако современная демократия категорически отметает этот метод и говорит, что демократический контроль при условии сохранения дипломатических тайн — т. е. контроль без контроля — это значит делать словесную уступку тому, чему нельзя делать никаких уступок»252.
По отношению к самим формулам русской революции Чернов даже со стороны министра иностранных дел не увидел достаточно верного понимания некоторых из них. Так, по вопросу о самоопределении народностей министр заявил, что если под самоопределением Польши мы понимаем независимость, то под самоопределением Литвы и Латвии тоже нужно понимать их независимость. Но самоопределение как принцип вовсе не есть обязательное отторжение, обособление и независимость. Самоопределение могло заключаться в праве выбора между любой формой автономии и самостоятельности. «При нашей формуле — без аннексий и контрибуций на основе самоопределения национальностей — не может быть также никаких разговоров о сепаратном мире»253.
13. Руднева СЕ.
193
Русской революции, считал Чернов, выпало на долю провозгласить демократический клич в вопросе о войне и мире, и она совершенно определенно отдала себе отчет в том, что в борьбе за скорейшую ликвидацию войны на тех основах, которые она провозгласила, не будет мира в ничью, миром без победы. Этот мир должен был стать победой демократических принципов над принципами империалистическими. Естественно, провозгласив свои принципы, русская революция была убеждена, что дело борьбы за демократический мир не укладывается в рамки борьбы дипломатической и военной. Русская революция понимала, что борьба за мир будет вестись не только силами государства, но и силами общественности как таковой. Поэтому Чернову представлялось странным, что министр иностранных дел новой России усиленно подчеркивал: вопрос о Стокгольмской конференции — частное дело отдельных партий, не имеющий решающего значения для правительства.
Демократическая формула мира, под которой подписалось Временное правительство, по мнению Чернова, одерживала успех за успехом. Поскольку проводником этой формулы, принятой русским правительством, в международном сознании являлась Стокгольмская конференция, постольку дело ее должно было стать неотделимым не формально, а по существу, от иностранной политики России. «И русская демократия в праве рассчитывать, чтобы дело Стокгольмской конференции не встречало более тех препятствий к своему осуществлению, которые являются оскорбительными для демократических стран. Было бы недопустимо, было бы международным политическим скандалом, если бы социалистическая демократия всех стран не могла бы встретиться на той нейтральной почве, на которой рано или поздно встретятся официальные пред-ставители всех стран»".
Чернов настаивал, что революционная Россия должна не только через свою демократию, но и через Временное правительство произнести в этом вопросе свое слово. «Русская революция, явившись цитаделью демократических лозунгов устроения международного дела в Европе, в праве заявить, что неуважением к ней, новой России, явилось бы стремление отказать в праве собраться представителям той демократии, которая готова принять лозунги русской революции, принятые и Временным правительством. (Аплодисменты слева.)»255
Далее оратор остановился на вопросе о взаимосвязи между революцией и войной, отношении к ним демократии и цензовых элементов и указал, что за разруху страны ответственны не только старый режим, но и те, кто своей боязнью оплачивал его падение и теперь упрекал русскую демократию в неспособности справиться с разрухой. «Никто больше русской демократии не видит,
194
что внешняя политика не может явиться достаточно действенной в значительной мере потому, что Россия является слабой и в тылу и на фронте. (Аплодисменты.) Вот почему русская революция впервые могла поставить вопрос о создании боеспособной армии. Но демократическая страна должна иметь и демократическую армию. Конечно, несчастьем для страны является то, что демократизацию армии приходится производить во время войны. Однако и во время войны армия может быть боеспособной лишь тогда, когда она одушевлена тем же, чем одушевлена вся страна. Единство настроения страны и армии является необходимым условием существования, воссоздания армии. Вот почему мы от лица русской демократии требуем и будем требовать решительной демократизации армии и такой же демократизации нашей внешней политики. (Аплодисменты слева.)»256
России более чем когда-либо требовалась активная внешняя политика, — считал Чернов. И менее чем когда-либо было возможно откладывание и снятие с очереди Парижской конференции вопроса об условиях мира. По мнению оратора, дипломатическое представительство России должно было быть на этой конференции едино, а значит следовало договориться об определенных принципах. «Мы не сочувствуем предложению о перемирии на всех фронтах. Тот, кто этим думает добиться мира, глубоко заблуждается. Между миром и перемирием существует глубокая внутренняя связь. Только одно с другим имеет смысл и значение. Вот почему, отстраняя вопрос о перемирии, мы настаиваем на том, чтобы на Парижской конференции был поставлен вопрос об условиях мира»257. Чернов утверждал, что конференция должна быть гласной, так как именно гласность послужила бы средством приближения и ликвидации войны.
Вместе с тем демократия считала себя вправе требовать, чтобы страны и государства, претендовавшие на звание демократических, предоставили бы возможность демократии собраться на предварительный социалистический конгресс мира, на котором немного позже собрались бы и официальные представители всех стран. «Русская демократия никогда не отступится от своего права созвать социалистов всех стран на международную конференцию. Мы верим, что дело демократии в Европе не погибло. И обращаясь к этой европейской демократии, мы вотируем ей доверие в лице той ее части, которая работает над приближением торжества наших лозунгов.. В этом смысле мы обращаем к западным демократиям свой социалистический, демократический и революционный привет»258.
На речи Чернова прения по внешней политике 20 октября были прерваны до следующего заседания и Совет республики перешел к вопросу о положении дел в Донецком бассейне, внесенном фрак-
п. 195
цией РСДРП (объединенной). Указывалось, что сократилась добыча угля, приостановилось железнодорожное движение, закрываются заводы, лишились работы сотни тысяч рабочих, спрашивалось, какие меры намеревалось предпринять правительство для урегулирования положения в Донецком бассейне. Вопрос был принят без прений, и заседание закрылось. Следующее заседание должно было состояться в понедельник, 23 октября в 11 часов утра.
В канцелярию общего собрания тем временем поступило заявление 32 членов Временного совета об обращении к министру-председателю и министру иностранных дел, в порядке ст. 11 Положения о Временном совете Российской республики, с вопросом по поводу несообщения Временным правительством союзным государствам об установлении республиканского образа правления в России. Первым подписавшимся был Ю.О.Мартов (Цедербаум). В документе была заявлена спешность.
Поступило, вместе с тем, заявление №4 от 30 членов Временного совета об обращении к министрам юстиции и земледелия, также с заявленной спешностью в порядке ст. 11 Положения о Временном совете Российской республики, с вопросом по поводу ареста и привлечения к судебной ответственности некоторых деятелей земельных комитетов. Первым подписавшимся был В.А. Карелин259.
22 октября, в воскресенье, состоялось совещание представителей фракций эсеров, меньшевиков, кооператоров, народных социалистов и интернационалистов260. Левая группа эсеров и цензовые элементы Совета республики представлены не были. Обсуждалась возможность выработки общей формулы перехода по вопросу о внешней политике, которая устроила бы большинство Предпарламента.
После долгих прений совещание определило характер формулы перехода. Основные его черты сводились к следующим положениям: союзные державы должны были объявить, что они принимают все шаги для скорейшей ликвидации войны и заключения мира при условии, если центральные державы отказались бы от захватных целей войны и от экономической эксплуатации других стран. Если бы вражеские государства на такие определенные заявления не пошли, то война продолжалась бы до последней возможности.
На совещании было предложено также одновременно обратиться к населению и солдатам с воззванием, в котором бы указывалось, что все усилия для приближения мира принимаются и что все должны самым энергичным образом быть готовы жертвовать собою ради обороны и защиты государства. Интернационалисты особенно возражали против того, что «стремление к скорейшему миру» трактовалось условно, в зависимости от позиции, занятой центральными державами. Возражали интернационалисты и про
196
тив объявления о готовности продолжать войну до последней возможности.
Кадеты намеривались предложить формулу перехода по внешней политике совместно с торгово-промышленниками и, возможно, с казаками. Кадеты считали согласительную формулу левого центра неприемлемой на том основании, что, не зная, на какой точке зрения по вопросу о мире стояли тогда союзники, Россия не имела права выступать изолированно. Заявление о шагах к миру и условиях последнего, по их словам, должно было исходить после предварительного соглашения со всеми державами согласия261.
Министр иностранных дел М.И. Терещенко, между тем, в своей шифрограмме, отправленной в Париж, Лондон, Рим, Вашингтон, Токио и Стокгольм, информировал правительства этих стран: «Прения во Временном совете о внешней политике, являющиеся как бы естественным продолжением прений по обороне, обнаружили значительные разногласия. Большую сплоченность проявила правая часть Совета, а в социалистических партиях намечаются все более глубокие расхождения. Можно определенно утверждать, что наказ, данный Скобелеву ЦИКом Соврадепов, не удовлетворит огромного большинства демократии, как не отвечающий русскому национальному достоинству. Поэтому особого внимания заслуживает ныне вырабатываемый Советом крестьянских депутатов наказ, проект которого был передан за границу»262.
Наказ этот, вокруг которого, по мнению Терещенко, должны были объединиться фронтовые организации, земские и городские самоуправления, кооператоры и другие подлинно демократические элементы страны, стоял на более государственной точке зрения, чем данный Скобелеву Центральным комитетом Совета рабочих и солдатских депутатов, так как, раскрывая содержание демократической формулы мира, последовательно развивал оба ее тезиса, не толкуя принцип самоопределения народов в ущерб только интересам России. «Завтра прения будут продолжены, — информировал Терещенко своих адресатов, — и я предполагаю выступить, чтобы возразить на некоторые утверждения моих оппонентов.
Наряду с деятельностью Временного совета, продолжающего привлекать главное внимание общественного мнения и органов печати, в Петрограде много толков о готовящемся выступлении большевиков. Созываемый ими съезд Советов, первоначально назначенный на 20 октября, теперь на несколько дней отложенный, возможно вовсе не состоится. Против него высказываются многочисленные армейские организации, предоставляющие свои силы в распоряжение Временного правительства, которое, опираясь на них, намерено твердо подавлять могущие возникнуть беспорядки. Все же опасность их возникновения не устранена»263.
197
Как и намечалось, на заседании Временного совета Российской республики 23 октября прения по внешней политике были продолжены. Первым занял трибуну представитель левых социалистов-революционеров В.А. Карелин, указавший, что целью его выступления являлась не полемика с цензовой частью собрания, а выяснение той позиции, которую занимала в обсуждавшемся вопросе его фракция. Для них очередная задача состояла в немедленной, по возможности, ликвидации войны, вызванной, между прочим, близостью страны к полному экономическому параличу. «Необходимо ясно установить цели войны, необходимо, чтобы Министерство иностранных дел перешло к активной демократической политике мира. С этой точки зрения настоящая политика министерства не удовлетворительна, и перед нами стоит задача выпрямления этой политики. Война дала свои плюсы: это русская революция и вызванное ею постепенное раскрепощение народов в других странах»264. Карелин закончил свою речь указанием на необходимость во внутренней и внешней политике отказаться от принципа коалиции с буржуазными элементами, не способными на искреннее сотрудничество с демократией в достижении поставленных революцией задач.
Следующий оратор, представитель литовцев Н.О.Янушкевич, говорил об очередной задаче в области внешней политики — расшифровке формулы «без аннексий и контрибуций на основе самоопределения национальностей». Он считал, что именно к этому сводилось положительное значение наказа Скобелеву, поскольку прежде чем выходить на мировую сцену и предлагать другим идти на определенные шаги, необходимо сначала проделать это у себя, чтобы не быть обличенными в лицемерии.
В вопросе о самоопределении национальностей наказ Скобелеву расходился с политикой Министерства иностранных дел и в этом же пункте выгодно отличался от манифеста Стокгольмского комитета. Этот последний уже вызывал протесты, например, протест межпартийных объединенных поляков несоциалистов. Они считали, что, приняв формулу демократии, правительство ничего не сделало для ее реального осуществления и, напротив, своей политикой внутри страны фактически препятствовало стремлению народов к самоопределению. Возражая Милюкову, оратор указывал, что и французские социалисты, которых нельзя было заподозрить в пристрастии к германским интересам, разрешали вопрос о самоопределении народов так же, как и в наказе Скобелеву.
Янушкевич заявил далее, что ни Виленский сейм, ни Стокгольмская конференция не выражали истинную волю литовского народа и поэтому литовская демократия связывала свою судьбу с революцией в России. «Россия должна быть союзом равных с рав-ными и вольных с вольными» .
198
Представитель социалистов-революционеров государственников СВ. Вржосек, занявший затем трибуну, говорил, что не желает «честно провести ту коалицию, ради которой мы здесь собрались»266. В частности, по его мнению, П.Н.Милюков построил свою речь таким образом, что она должна была настроить против нее все демократические элементы. Особенно ему были непонятны нападки Милюкова на министра иностранных дел, который не мог принять формул, предлагавшихся ему слева и справа. Он должен был исходить из государственных интересов России, и с этой точки зрения, считал Вржосек, речь министра удовлетворила социалистов-государственников почти во всех отношениях.
В ответ на это заявление оратора слева раздались возгласы, на которые он ответил, что пришел на заседание Предпарламента не для того, чтобы подыгрывать интернационалистам (в частности, А.А. Булату, «столь внезапно полевевшему»), а чтобы честно и откровенно изложить свою позицию. «Представители демократии, которые до революции всего более страдали от полицейского режима, хотя и медленно, но переходят на государственную точку зрения. С этим необходимо считаться.
Министр иностранных дел был прав, приняв формулу демократии, прав был он также, когда заявил, что Россия должна идти рука об руку с союзниками, прав и в своей критике пункта наказа о Литве и Латвии»267. Вржосек далее критиковал наказ Скобелеву, указывая, что принцип самопределения не проведен в наказе с должной последовательностью. «Демократия должна понять, что она не обладает достаточным опытом в вопросах внешней политики и должна ограничиться отстаиванием своих основных принципов: демократический мир и отмена тайной дипломатии»268.
Перейдя к вопросу о проливах, оратор заявил о заинтересованности в его решении прежде всего крестьян, которые, получив землю, должны будут позаботиться о транспортировке зерна. «Я не хочу, чтобы Россия захватывала чужие страны. Я хочу только, чтобы она имела возможность свободно транспортировать свои товары. И мне представляется, что нейтрализация проливов, при условии международного контроля, с запрещением прохода для военных судов, с разрушением тайной дипломатии, в связи с развитием международного арбитража, дала бы прочную гарантию того, что наш крестьянский хлеб никогда не был бы в них закупорен»269.
Проект наказа, выработанный Исполнительным комитетом крестьянских депутатов, по мнению Вржосека, выгодно отличался от наказа ЦИКа, более правильно разрешался как вопрос о самоопределении народов, так и вопрос о контрибуции. Считая кандидатуру М.И. Скобелева как делегата на Парижскую конференцию неудачной, оратор предлагал посылать туда людей, которые не могли бы
199
«вставлять палки» в колеса российской дипломатии. Свою речь Вржосек закончил указанием на необходимость придания большего значения работам Совета, «как наиболее авторитетной организации, подрывать престиж которой не в интересах ни левой, ни правой части собрания. Только на почве серьезной работы возможно объединение, которое выпрямит курс нашего государственного корабля»270.
А.В. Пешехонов, занявший кафедру после перерыва, выступил от имени трудовой народно-социалистической фракции. Выразив сожаление, что прения по вопросам внешней политики приняли острый характер, он призывал проявить единодушие. «Только единодушный голос России в международных делах может звучать достаточно сильно и внушительно. В сущности ведь нет оснований для расхождения по вопросам внешней политики. Если смотреть на наказ М.И. Скобелеву как на попытку достижения мира, то он не должен служить предметом такой страшной полемики. Он не может также мешать Совету республики высказать по вопросам внешней политики достаточно единодушное мнение. При создании первого коалиционного правительства вопросы внешней политики служили предметом обстоятельных переговоров, и в результате был заключен договор между революционной демократией и цензовыми элементами. В этом договоре указывалось, что мы не желаем посягать на свободу другого народа, не желаем аннексий и контрибуций. Тем менее мы можем допустить, чтобы мы сами сделались объектом аннексий и контрибуций. Вот это отстаивание своей собственной родины есть то общее, что объединяет весь русский
271
народ»^ .
России пора, говорил Пешехонов, вступить на путь открытой и определенной внешней политики. «Великая европейская демократия, с которой мы находимся в союзе, тоже не пожелает ни поживиться на счет других, ни поступиться ничем своим»272. Поэтому Пешехонов считал весьма своевременным предложить союзникам России выяснить конкретные условия, которые показали бы, что страны согласия ведут борьбу оборонительную и никаких захватных стремлений у них нет. И если бы со стороны противников не было бы возражений против такого понимания условий будущего мира, то не было бы и оснований отказываться от вступления в переговоры. «Конечно, это еще не значит, что мир тотчас же будет достигнут. Если бы наши враги не обнаружили бы готовности стать на эту точку зрения, то мы должны быть готовы отстаивать свою страну до последней возможности. Мы верим, что в этом случае русский народ воодушевится, чтобы защищаться до последней капли крови и добиться такого мира, какой он считает для себя возможным (Аплодисменты справа.)»273.
200
А.В. Пешехонова на трибуне сменил М.И. Скобелев, указавший, что за все время войны русская общественность в целом впервые высказывается, во имя чего страна несет неисчислимые жертвы и готова нести их дальше до достижения тех целей, которые вызовут немедленное сложение оружия. «Вопросы внешней политики открыто обсуждаются перед лицом наших друзей и врагов, и наряду с этим здесь было сказано много горького и мрачного о нашей армии. Вряд ли кто взялся бы скрывать всю тяжесть положения нашей армии и те болезненные явления, свидетелями которых мы являемся. Но мне хотелось бы отметить один штрих в этой мрачной картине. Те, в ком созрело сознание необходимости исполнения гражданского долга, доблестно сражаются в решительный момент независимо от их политических убеждений и симпатий к тем взглядам, которые высказываются в тылу. И представители тех политических течений, которые предпочли остаться за пределами этой государственной аудитории, в решительный момент отдают жизнь свою на алтарь родины. Свидетельством этого является доблестная защита матросами флота, потерянных правда нами от врагов. Мы не закрываем глаза на те ужасы, которые творятся в армии. Но мы хотели бы только во имя справедливости и здоровой самокритики сказать, что все, что происходит в нашей армии, должно быть отчасти отнесено за счет длительности этих тяжелых сорока месяцев войны, и еще больше за счет тех условий, в которых жила наша армия при старом режиме. От царской России демократическая Россия получила армию, в которой из десяти восемь солдат не могут объясняться культурными способами. И в этом отношении союзники более объективны и беспристрастны, чем те, кто здесь критиковал нашу демократию»274.
В подтверждение этого тезиса М.И. Скобелев привел цитату из статьи, помещенной в английском журнале, где указывалось, что демократией было сделано много ошибок, нравственная ответственность за которые падает на старый режим, и что английский народ все же будет поражен, когда узнает, сколько германских войск удерживает Россия на фронте, несмотря на свое хаотическое состояние. Здесь же Скобелев припомнил негодование, с которым русская демократия отвергла сепаратный мир, который предложил ей принц Баварский в радиотелеграмме через голову Временного правительства. По мнению оратора, если народные массы, в течение двух с половиной лет кровью связанные с армиями, сражавшимися на стороне держав согласия, воевали не зная во имя чего они умирают, то теперь, когда народ взял судьбы свои в собственные руки, пытаясь ликвидировать войну, более чем когда-либо в его интересах сохранить эту общую связь. Необходимо было найти общий язык с теми,
с кем русская демократия два с половиной года молча сражалась в одних рядах.
Скобелев упрекал министра иностранных дел, сетовавшего на тяжесть своей работы в связи с положением на фронте. Оратор считал, что деятельность министра иностранных дел не должна быть связана со стратегическим положением на фронте. Затишье на фронте не должно было вызывать затишья в дипломатической деятельности, поскольку министр иностранных дел являлся представителем политики новой России. «Да, внешняя политика старой России — это политика завоеваний, а внешняя политика новой России — это политика обороны, политика защиты своей территории и охрана своей независимости. Старая политика — войны, новая политика — мира. И пунктом, на котором скрестились эти два направления, является дата 27 февраля и исторический манифест 14 августа, исходивший формально от одной революционной организации столицы. На деле этот манифест является общенациональным документом, отразившим волю всего населения. Вслед за этим отражение этой воли нашло себе место и в правительственной декларации к народу о том, что правительство берет на себя задачу осуществления новой внешней политики»275.
Скобелев с сожалением констатировал, что темп российской внешней политики отставал от задач, вытекавших для дипломатического ведомства из внутренних событий в России и возможностей, имевшихся в союзных странах. Он ссылался на выступления союзной печати с укорами в адрес русской дипломатии по поводу запаздывания с днем созыва предстоявшей союзной конференции. Часть вины, по мнению оратора, демократия могла принять на себя, так как внутренняя жизнь страны была чрезвычайно сложна, но и министру иностранных дел, министру новой России и новой ее политики следовало действовать более настойчиво. «Трагизм русской демократии в том и состоит, что на ее плечи легла слишком тяжелая задача — приблизить мир и разрешить проблемы, стоящие на пути к этому в демократическом направлении. Мы хотели бы, чтобы все те вопросы, без разрешения которых война не может кончиться, разрешить в демократическом духе, в интересах всех демократий»276.
Российская демократия ожидала также, что целый ряд национальных проблем, выдвинутых войной, будет разрешен на мирном конгрессе в духе демократическом. «Вряд ли русской демократии представляется необходимым объясняться с братскими демократиями, которые вместе с нами боролись за раскрепощение России, о тех способах, при помощи которых может быть обеспечено и впредь дружное сожительство, особенно если принять во внимание, что демократии всех национальностей России одинаково заинтересова
202
ны в том, чтобы Россия развернулась в прекрасную демократическую страну»277.
Вступившись за безжалостно раскритикованный Наказ демократии, Скобелев отметил одну его заслугу: он открыто поставил на обсуждение вопрос о мирных условиях и заставил по этому поводу высказаться всех. Как бы не относиться к отдельным пунктам Наказа, нужно было признать, считал оратор, что делегация Российской республики на Парижской конференции должна была быть единой и выразить волю революционной страны. Бесспорным оставалось одно: почти все ораторы-демократы сходились на том, что основной задачей внешней политики должно было стать скорейшее достижение мира, а ближайшим шагом Временного правительства — предложение союзникам согласовать цели, на которых они будут вынуждены вести войну и после осуществления которых будут готовы немедленно сложить оружие.
Таким образом, Скобелев предлагал перейти к пассивной политике, предложив от имени всех союзников противной стороне приступить немедленно к обсуждению условий мира, который не был бы основан на насилии той или другой воюющей страны. «В этом смысле демократия вовсе не расходится с волей Временного правительства, и поскольку Временное правительство будет осуществлять волю демократической страны, постольку делегация на Парижской конференции будет представлять внешнюю политику правительства, которая заранее предрешена. Можно себе представить разномыслие среди делегации по отдельным конкретным вопросам, но бесспорным остается одно: делегация должна быть объединена единой волей и единой готовностью настойчиво осуществлять эту волю (Аплодисменты слева.)»278.
Такую же настойчивость Скобелев призывал проявить и внутри страны, в области поддержания жизнеспособности государственного организма. Пока армия вынуждена была оставаться на фронте, все верные сыны революции приглашались к выполнению своего долга до конца. Представители Российской республики, находясь среди союзников, обязаны были стремиться к сокращению времени страданий российской армии. Если во время мира надо готовиться к войне, то тем более было необходимо в войне готовить мир. Это Скобелев называл наиболее достойной задачей для всех стоявших вне поля сражения.
После речи М.И. Скобелева председатель огласил поступившее к нему предложение о неполном прекращении прений. Против этого предложения выступил М.Л. Гутман. За предложение высказался М.И. Либер. Голосованием было постановлено дать высказаться 7 ораторам из 36 записавшихся, ограничив речь каждого оратора 20 минутами.
203
Р.А. Абрамович, выступавший следующим, защищал позиции своих сторонников: «Интернационалистов обвиняют в том, что они стремятся защищать отвлеченное понятие Интернационала. Но в данном случае международные интересы трудящихся всего мира совпадают с тем, что принято называть общенациональными интересами, так как здоровый национальный эгоизм диктует нам именно тот лозунг немедленного прекращения войны, который выдвигается слева»279.
Звучавшие справа напоминания о достоинстве и чести России, требовавшие выполнения до конца взятых на себя обязательств, интернационалисты считали безосновательными. По их мнению, между современными капиталистическими государствами не могло существовать простых отношений справедливости и права, так как между господствующими классами не существовало необходимой общности интересов. Поэтому они принимали честь и справедливость, почерпнутую из понятия интересов народных масс, именно в этом находя некоторую высшую солидарность. С этой точки зрения интернационалисты полагали, что национальные интересы России, сохранения ее целостности и достоинства, состояли прежде всего в прекращении войны, а лишь затем могла идти речь об обязательствах в отношении какого-либо другого государства.
Интернационалисты не прекращали демагогическую полемику с правой частью Предпарламента. «Из уст очень авторитетных мы слышали, что с этой кафедры не должно быть сказано ничего такого, что могло бы повредить интересам нашей родины. Между тем, лица, считающие себя патентованными патриотами, рассказывали здесь о нашей армии такие вещи, которые не должен был бы говорить ни один человек, действительно уважающий свое отечество. О нашей великой родине говорилось здесь как о каком-то несчастном, слабом, вассальном государстве.
Мы этой точки зрения не разделяем. Мы полагаем, что Россия осталась и останется великой страной с огромным будущим, и поэтому наша политика должна быть политикой сильного государства, с которым не могут не считаться. Союзники должны знать, что наша страна вести войну дальше не желает, что наша армия не ждет от этой войны никаких освободительных чудес. Страна и армия ждут скорейшего окончания войны с честью для России, т. е. мира без аннексий и без контрибуций»280. Страна, ставящая себе в войне непосильные задачи, шла в тупик, единственным выходом из которого являлся сепаратный мир, — считали интернационалисты. Решительное слово, обращенное к союзникам, имело огромное значение для прекращения войны. Интернационалисты предлагали его произнести, одновременно отказавшись от политики наступления. «Политика наступления принесла величайший
204.
вред, показала свое полное банкротство. Эту политику нужно бросить. Нужно ясно сказать, что народ хочет окончить войну путем соглашения, а не путем оружия (Аплодисменты слева.)»281.
Выступивший затем А.Н. Потресов упрекал министра иностранных дел в том, что он говорил слишком дипломатично тогда, когда надо было высказаться резко и определенно. Трагическое положение, в котором находилась страна, должно было заставить Совет республики объединиться на одной общей формуле, сводившейся к двум положениям: на международной конференции России следовало сказать, что она настаивает на принятии условий мира, в основу которых положен отказ от захватных тенденций, и что этот отказ должен быть провозглашен публично. Такое провозглашение явилось бы одним из средств борьбы с хаотическим состоянием России, так как оно выбило бы оружие из рук тех, кто нес России «отраву в виде клича немедленного мира.
Другая часть формулы — это то, что Россия не желает мира во что бы то ни стало, что для получения демократического мира необходимы величайшие усилия всех классов страны. Иначе мы получим мир, за который будущее поколение проклянет тех, которые стояли у власти во время революции. Мы должны укрепить в стране идею всенародной обороны. Если бы мне сказали, что немедленный мир обязателен, что с этим бороться невозможно, тогда я сказал бы: пусть власть берут большевики и расплачиваются за это дело перед лицом истории (Аплодисменты.)»282.
А.Н. Потресова на трибуне сменил социалист-революционер Сорокин, посвятивший свою речь главным образом критике позиции кадет, обвиняя их в непоследовательности и в том, что они силу предпочли праву. Он считал, что Россия не пойдет ни по пути кадет, ни по пути большевиков: она не хочет захватов, но не намерена уступать другим и свои собственные интересы. «Этим определяются и наши средства борьбы за мир — мы хотим достигнуть мира путем международных соглашений, но пока этого нет, мы не можем ставить судьбы России в зависимость от произвола вождя германских полчищ»283.
Ю.О. Мартов (Цедербаум), выступивший следующим, отметил, что дебаты о внешней политике имели тенденцию сбиться на вопрос о том, как демократия понимает национальное достоинство и честь их страны. «Трудящиеся классы, интересы которых представляет левая сторона Совета, не думают, что честь и достоинство России достаточно оберегаются, если после восьми месяцев революции русские консулы по распоряжению министерства, прежде чем пустить эмигранта в Россию, выясняют, не является ли он пацифистом или антимилитаристом. Целый ряд других фактов указывает, что это не случайность, ибо невозможно отстаивать националь
205
ное достоинство своей страны в тот момент, когда идешь в разрез с устремлениями громадного большинства страны. (Аплодисменты слева.) Только тот, кто со сладострастием собирает явления, свидетельствующие о слабости страны, пережившей революцию, является пораженцем, ибо лишь действительный пораженец может отстаивать меры корниловщины и требовать, чтобы, согласно воле империалистов других стран, вопрос о мире был отсрочен»284.
Русская революция, отметил Мартов, изменила картину мира больше, чем все победы Гинденбурга, и, все же, заявил он, русский министр иностранных дел не смеет говорить за границей от имени революционной нации. «Временному правительству навязывается политика, продиктованная интересами буржуазии, которая старается обманчивыми фразами о национальном достоинстве заставить русский народ отложить ликвидацию войны до весны 1918, а может быть и 1919 г. Но вопрос о мире должен быть поднят сейчас. От имени российской революции должны мы сказать, что Россия желает всю оставшуюся энергию концентрировать на деле национального возрождения, которое является сейчас делом дорогим для всего человечества. Когда вы увидите, что не напрасна была работа тех, которых вы клеймите именем германских агентов, тех циммервальдистов, которые во всех странах подготовили пробуждение правосознания демократических масс. Это правосознание сделает немыслимым стремление хищников-империалистов распинать свободную Россию. Мы знаем и верим, что этого не будет (Продолжительные аплодисменты слева и в центре.)»285.
Ю.О. Мартова сменил на трибуне К.М. Соколов, заявивший, что вопрос о программе русской делегации на Парижской конференции разрешился декларацией правительства от 27 сентября, в которой указывалось, что правительство будет представлено лицом, облеченным доверием демократических организаций. «Я утверждаю, что начало падения революции относится к тому времени, когда была сделана ядовитая прививка интернационализма здоровому до тех пор телу русской революции. Мы думали, что на место старого прогнившего режима встанет новая Россия, свободная и могучая. И если мы ошиблись, то это потому, что мы лучше думали о революции и были настоящими революционерами. (Аплодисменты справа и смех слева.) Теперь, у разбитого корыта горделивых революционных чаяний, вы, может быть, начнете нас снова несколько понимать. И если развитие дальнейших событий под разлагающим влиянием интернационалистских утопий будет дальше идти так, как шло до сих пор, то мы снова будем с вами. (Шум слева.) <.. .> Иначе говоря, если случится то страшное, быть может, уже неизбежное, если кто-то на нашем общем позоре утвердит твердыню своего самовластия, то мы, сидящие на этой стороне (справа), то
206
же будем откинуты в другую сторону (Аплодисменты справа и шум слева.)»286.
Затем дальнейшие прения по вопросам иностранной политики на заседании были прерваны и Совет республики перешел к обсуждению других вопросов. Первым рассматривался такой: «почему до сих пор союзники не извещены официально о провозглашении Российской республики». Ю.О. Мартов (Цедербаум) поддержал спешность вопроса, доказывая, что подобного рода упущения и политическая ошибка наносят престижу Временного правительства и России несомненный вред. «Россия должна заговорить с Европой полным голосом, и потому поставленный вопрос стоит выше партийных соображений и расчетов»287. Вопрос был признан спешным, и тот же Мартов поддержал его по существу.
Министр иностранных дел М.И. Терещенко тотчас же взял слово, чтобы заявить, что «поставленный вопрос» чисто формальный. «Все существенные изменения в форме правления сообщаются союзным и нейтральным странам. 6 сентября до сведения иностранных правительств было доведено, что русское Временное правительство есть республиканское правительство. С тех пор никаких новых перемен не произошло и в никаких новых сообщениях надобности не было. В своих корреспонденциях иностранным державам министерство всегда говорило о республиканском правительстве и об интересах республики»288.
Совет республики признал этот вопрос исчерпанным и принял простую формулу перехода к очередным делам.
Далее в Предпарламенте обсуждался вопрос левых социалистов-революционеров о преследовании земельных комитетов. После В.А. Карелина, поддержавшего этот вопрос, выступил М.С. Адже-мов и предложил передать его на заключение в комиссию по борьбе с анархией. При голосовании выяснилось, что в зале всего 127 человек, а для кворума необходимо 183. По этой причине заседание 23 октября на этом закончилось, а следующее должно было состояться 24 октября, во вторник, в 11 часов дня.
Собравшись 24 октября, Предпарламент буднично начал свою работу, предоставив в начале заседания слово министру внутренних дел A.M. Никитину для выступления с объяснениями по вопросу, принятому в одном из последних заседаний — о мерах борьбы с анархией на водных путях.
Министр указал, что начало беспорядков на водных путях относилось к сентябрю. Начались они на низовьях Волги и затем распространились на всю водную систему. Беспорядки сводились к захвату хлеба, что вызывалось, главным образом, обострением на местах продовольственной нужды. Позже охрана грузов уже производилась воинской силой, но и она оказалась недостаточной.
207
С аналогичными беспорядками на железной дороге бороться было трудно, так как железнодорожная милиция находилась в таком состоянии, что в качестве охраны не годилась.
Конечно, Временное правительство стремилось бороться с анархией, но встречало препятствия, особенно в прифронтовой полосе, где население страшно страдало от насилия распущенных и недисциплинированных войск. «Люди, одетые в солдатскую форму, производят погромы и беспорядки и в остальных местностях России, и единственная мера если не прекратить, то уменьшить анархию — это уменьшить гарнизоны внутри России. Что касается борьбы с аграрными беспорядками, то тут могли бы внести успокоение такие акты земельной политики, которые дали бы крестьянству уверенность в том, что его требования будут обеспечены»289. Значительную роль в анархии, по мнению министра внутренних дел, играл также и уголовный преступный элемент, поскольку амнистия освободила свыше 100 тыс. преступников.
В заключительной части своей речи Никитин указал, что значительную роль в борьбе с анархией может сыграть объединение власти на местах в руках комиссаров. Проект об этом уже был внесен во Временный совет республики и министр просил быстрее рассмотреть его. Между тем еще во время речи министра внутренних дел на местах правительства появился министр-председатель А.Ф. Керенский. После того, как Никитин оставил трибуну, на нее поднялся Керенский. «Господа члены Временного совета Российской республики, — заявил он, — Временное правительство поручило мне сделать вам нижеследующее заявление.
В последнее время по мере приближения срока созыва Учредительного собрания, которое уже навсегда закрепит в России строй свободный и демократический, все настойчивее, бесцеремоннее и наглее становятся попытки двух флангов русской общественности сорвать и уничтожить возможность созыва Учредительного собрания. Вместе с тем все настойчивее делаются попытки дезорганизовать оборону Российского государства и предать свободу и независимость страны врагу, движущемуся на столицу нашего государства.
В последнее время вся Россия и в особенности население столицы было встревожено открытыми призывами к восстанию, которые делались со стороны безответственной, отколовшейся от революционной демократии, я бы сказал, крайней не в смысле направления, но крайней в смысле отсутствия разума — части демократии. В это же время другая часть печати также вела агитацию и пропаганду с требованием немедленной смены временного правительства и замены существующего образа правления диктатурой. Это печаталось в
208
последнее время в газетах «Новая Русь», «Живое слово» и «Общее дело».
С другой стороны призывы к восстанию ежедневно помещались в газетах: «Рабочий путь» и «Солдат», и вместе с тем начались приготовления к действительной попытке ниспровержения существую-щего государственного строя путем вооруженного восстания» .
В подтверждение своих слов Керенский процитировал «наиболее определенные места» из ряда прокламаций, которые помещались «разыскиваемым, но скрывающимся государственным преступником Ульяновым-Лениным» в местной газете «Рабочий путь». В ряде прокламаций под заглавием «Письма к товарищам» данный государственный преступник призывал петербургский пролетариат и войска повторить опыт 3-5 июля и доказывал необходимость приступить к немедленному вооруженному восстанию. Так, он писал: «16 октября утром я узнал, что в очень важном большевистском собрании в Питере подробно обсуждался вопрос о восстании. На собрании было представлено все влиятельнейшее из всех отраслей большевистской работы в столице и только ничтожнейшее меньшинство — два товарища — заняли по этому вопросу отрицательное отношение. Необходимо разобрать их доводы и вскрыть колебания, чтобы сказать, насколько они позорны». В следующем воззвании Ульянов, доказывая необходимость немедленного восстания, говорил: «Промедление смерти подобно»291.
Одновременно с этим проходили выступления и других руководителей партии большевиков в ряде собраний-митингов, на которых они также призывали к немедленному вооруженному восстанию. Особенно Керенский отметил выступление председателя Совета рабочих и солдатских депутатов в Петербурге Троцкого (Бронштейна) и других ближайших организаторов восстания. «Такого же рода прокламации и воззвания, отягченные еще призывами к неисполнению боевых приказаний и неподчинению военным властям, помещались и в другом органе этой партии «Солдат», специально предназначенном для солдат и должествовавшем уничтожить «тлетворное влияние» в солдатской среде органа Центрального комитета Совета рабочих и солдатских депутатов — «Голос солдата»292.
Керенский сообщил, что этой ночью его распоряжением ряд таких газет был закрыт. Он указал на чрезвычайно важную и определенную, по его мнению, связь между выступлениями этих двух флангов. «В целом ряде выступлений и статей, даже в слоге и стиле статьи "Рабочего пути" и "Солдата" совпадают со статьями "Новой Руси". Я хочу это указать для того, чтобы совершенно ясно было Совету республики, что в настоящее время мы имеем дело с какой-то организацией, стремящейся во что бы то ни стало вызвать в России погромное, стихийное и разрушительное движение.
14. Руднева СЕ.
209
При теперешнем настроении масс открытое движение в Петербурге неизбежно будет сопровождаться тягчайшими явлениями погромов, которые опозорят навсегда имя свободной России.
Весьма типично, что, по признанию самого организатора восстания — Ульянова-Ленина, положение русских крайне левых с.-д. флангов особенно благоприятно. "Подумайте, — пишет Ленин, — немцы имеют одного Либкнехта без газет, без свободы собраний, без Советов при невероятной враждебности всех классов населения и великолепной организованности буржуазии, и немцы все-таки делают попытки к агитации, а мы, имея десятки газет, свободу собраний, большинство в Советах, мы, наилучше поставленные во всем мире пролетарские интернационалисты, можем ли мы отказаться от поддержки немецких революционеров и организаторов восстания". Сами организаторы таким образом признают, что условия политические для свободной деятельности социалистической партии сейчас наиболее совершенны в России и при управлении настоящего Временного правительства.. .»293
Реагируя на эти сведения, Керенский убеждал членов Предпарламента, что организаторы восстания, при тех условиях, в которых живет германский пролетариат, сочувствующий Ленину и не имеющий никакой возможности к организации движения и дезорганизации обороноспособности своей страны, сознательно или бессознательно, но содействуют не пролетариату Германии, а помогают правящим классам Германии, открывая фронт русского государства перед «бронированным кулаком» Вильгельма и его друзей. Здесь же Керенский «в сознании своей ответственности» квалифицировал такие действия «русской политической партии как предательство и измену Российскому государству». Он сообщил, что все это происходит как раз в тот момент, когда правительство планирует временно до Учредительного собрания осуществить передачу земель в распоряжение и управление земельных комитетов; когда Временное правительство предполагало в ближайшие же дни отправить свою делегацию на Парижскую конференцию для того, чтобы там предложить вниманию союзников вопрос о необходимости решительно и точно определить задачи и цели войны и вопрос «о мерах к приближению конца войны, т.е. вопрос о мире». «Если вы примите во внимание, что все это происходит менее, чем за три недели до выборов в Учредительное собрание, единый орган суверенной и полномочной народной воли, то вы поймете, какие действительные цели преследуют подлинные враги народа и русской свободы».
Керенский пришел к выводу, что после открытых подготовительных действий и пропаганды восстания «группа, именующая себя большевиками», приступила к его выполнению. Министр-председатель сообщил, что «третьего дня» был разослан приказ
210
No comments:
Post a Comment
Note: Only a member of this blog may post a comment.